С книгой по городу: «Детство» Горького

А между тем, поднимаясь вверх по почтовому спуску, мы повторили бы тот путь, который прошёл маленький Алёша Пешков от пристани к дому своих дедушки и бабушки.

Дед с матерью шли впереди всех. Он был ростом под руку ей, шагал мелко и быстро, а она, глядя на него сверху вниз, точно по воздуху плыла. За ними молча двигались дядья: черный гладковолосый Михаил, сухой, как дед; светлый и кудрявый Яков, какие-то толстые женщины в ярких платьях и человек шесть детей, все старше меня и все тихие. Я шел с бабушкой и маленькой теткой Натальей. Бледная, голубоглазая, с огромным животом, она часто останавливалась и, задыхаясь, шептала:

— Ой, не могу!

Я понимаю их молчание: вон, внизу, Рождественская, мы стоим метрах в ста от начала улицы, а нашим героям ещё идти и идти…

Через два года я всё-таки осуществила своё намерение. Мы жили на Октябрьской, и на Почтовый спуск теперь надо было не подниматься, а спускаться. Как раз удобно туда зайти по пути на набережную Федоровского, который я описала в рассказе «Отпуск за свой счёт, или Из Москвы в Нижний по Оке. — 3. Павлово-на-Оке и Нижний Новгород».

Интересный оказался район! Старый Нижний Новгород, в котором новые дома, конечно, теснят старожилов, но многое ещё напоминает прошлый век.

Кстати, как-нибудь надо пройти по этой улице, на ней много старых городских усадеб.

Грешным делом, перепутав улицы, лучами расходящиеся от Ильинки, подумала, что дом деда Каширина — вот этот, однако ошиблась.

Район почти безлюдный, много обшарпанных старых домов, ожидающих либо реставрации, либо замены на новые. А между тем — историческая часть города, во времена, когда здесь жили Каширины, этот район считался довольно престижным. Но вернёмся к Алёше. Каким он увидел дом деда?

Дошли до конца съезда. На самом верху его, прислонясь к правому откосу и начиная собою улицу, стоял приземистый одноэтажный дом, окрашенный грязно-розовой краской, с нахлобученной низкой крышей и выпученными окнами. С улицы он показался мне большим, но внутри его, в маленьких полутемных комнатах, было тесно; везде, как на пароходе перед пристанью, суетились сердитые люди, стаей вороватых воробьев метались ребятишки, и всюду стоял едкий, незнакомый запах.

Дом довольно большой. Однако если посчитать, сколько людей было в семье, то и маловат покажется. Дед с бабушкой, Михаил с беременной женой и двумя детьми, Яков с сыном и Цыганок. А тут ещё и Варвара с Алёшей вернулись в родной дом. Если посмотреть на дом со двора, то и вовсе маленьким выглядит. Все окна выходят на одну сторону… Значит и комнаты только по одной стене расположены.

Зайдём, посмотрим. Из тесноватой прихожей с рукомойником проходим в комнату Михаила. Здесь размещалась целая семья. Каким образом, один бог знает.

В доме много подлинных вещей того времени. Очень мне понравилась эта стена с фотографиями. Фотография в доме в то время — свидетельство достатка семьи. Чтобы сфотографироваться, надевали лучшие наряды. У Кашириных фотографии были.

Место сбора всей семьи, неоднократно описанное в повести, — столовая, она же с другой стороны кухня.

Прислуги в доме не было, всю домашнюю работу выполняли бабушка, тётка Наталья, пока была жива, и приехавшая к родителям дочь Варвара, мать Алёши. У Якова жены не было, в повести упоминается, что Яков её сильно бил, и он рано умерла.

По всей вероятности, здесь же и праздники отмечали. Передаю слово автору повести.

… Но особенно он памятен мне в праздничные вечера; когда дед и дядя Михаил уходили в гости, в кухне являлся кудрявый, встрепанный дядя Яков с гитарой, бабушка устраивала чай с обильной закуской и водкой в зеленом штофе с красными цветами, искусно вылитыми из стекла на дне его; волчком вертелся празднично одетый Цыганок; тихо, боком приходил мастер, сверкая темными стеклами очков; нянька Евгенья, рябая, краснорожая и толстая, точно кубышка, с хитрыми глазами и трубным голосом; иногда присутствовали волосатый успенский дьячок и еще какие-то темные, скользкие люди, похожие на щук и налимов. Все много пили, ели, вздыхая тяжко, детям давали гостинцы, по рюмке сладкой наливки, и постепенно разгоралось жаркое, но странное веселье. …

Гитара и праздничная красная рубашка здесь тоже не случайны. Достаточно вспомнить описание виртуозной игры на гитаре дяди Якова, задорной пляски Цыганка и, кажется, что именно в этой пламенной рубахе.

Бешено звенела гитара, дробно стучали каблуки, на столе и в шкапу дребезжала посуда, а среди кухни огнем пылал Цыганок, реял коршуном, размахнув руки, точно крылья, незаметно передвигая ноги; гикнув, приседал на пол и метался золотым стрижом, освещая всё вокруг блеском шёлка, а шёлк, содрогаясь и струясь, словно горел и плавился. …

Здесь же, на полатях, спали дети.

Здесь их и пороли, замачивая прутья впрок, чтобы не ломались, когда будут гулять по худеньким детским спинам и попкам. Да не со зла, а для науки: привыкай, жизнь будет бить больнее…

Дедушка Каширин сам эту науку прошёл. Это сейчас он бывший «по выбору» старшина местных красильщиков, в 1861–1863 годах — гласный городской думы, а в 1871 году, во время проживания в доме Алеши, один из наиболее состоятельных нижегородцев. И енотовая шуба у него есть, а как же, по статусу положена! И в доме — лучшая комната на два света — у дедушки! Здесь всё самое дорогое: иконы в богатых окладах, внизу под иконами — шкатулка-укладка, в которой дед хранил деньги и ценные бумаги, ковровая скатерть на овальном столе и, конечно, пресловутая енотовая шуба тут же, в углу.

Положения своего Василий Каширин добился сам, без всякой помощи. Он начинал трудовой путь в 14-летнем возрасте как волжский бурлак, трижды ходил до Астрахани и назад.

В память об этом периоде жизни на стене галереи, где хранился прочий хозяйственный скарб, висит бурлацкая бечева.

Дед мечтал достичь купеческого сословия, но со временем его дела, связанные с работой в красильне, шли все хуже. Алёша появился в доме незадолго до того, как дед продаст этот дом с красильней, и купит другой, поменьше и подальше от этого престижного района.

В комнате бабушки тесно, но уютно. Лоскутное одеяло на кровати, кружевные наволочки на подушках — всё это она делала своими руками. Не случайно перед маленьким окошком стоит маленький столик с подушкой и набором коклюшек — инструментов для плетения кружев. Бабушка рассказывала Алёше, как ещё девочкой, живя в Балахне, овладела мастерством кружевоплетения и спасла этим себя и свою мать, живущую на подаяние, от нищеты. Другими словами, это тоже был для Алёши пример того, что жизнь пряников не дарит, всего надо добиваться самому.

Здесь же Алёша часто засыпал на большом сундуке возле бабушкиной кровати под её рассказы.

Она говорила о нем [боге] особенно: очень тихо, странно растягивая слова, прикрыв глаза и непременно сидя; приподнимется, сядет, накинет на простоволосую голову платок и заведет надолго, пока не заснешь:

— Сидит господь на холме, среди луга райского, на престоле синя камня яхонта, под серебряными липами, а те липы цветут весь год кругом; нет в раю ни зимы, ни осени, и цветы николи не вянут, так и цветут неустанно, в радость угодникам божьим. А около господа ангелы летают во множестве, — как снег идет али пчелы роятся, — али бы белые голуби летают с неба на землю да опять на небо и обо всем богу сказывают про нас, про людей. Тут и твой, и мой, и дедушкин, — каждому ангел дан, господь ко всем равен. Вот твой ангел господу приносит: «Лексей дедушке язык высунул!» А господь и распорядится: «Ну, пускай старик посечет его!» И так всё, про всех, и всем он воздает по делам, — кому горем, кому радостью. И так всё это хорошо у него, что ангелы веселятся, плещут крыльями и поют ему бесперечь: «Слава тебе, господи, слава тебе!» А он, милый, только улыбается им — дескать, ладно уж!

Алёша вместе с матерью жил в полуподвальном, но простором помещении. Только мать, убитая горем от потери мужа, занятая младшим, родившимся в день смерти мужа ребёнком, а потом и в поисках возможности устроить свою судьбу, Алёшу будто не видела. Поэтому в повести самая большая любовь Алёши досталась бабушке.

Воспитанный в семье подкидыш, добрый, озорной, безотказный Цыганок — один из самых ярких героев повести. Ему посвящена целая глава. Старики любили Цыганка, братья видели в нём конкурента, ревновали, боялись, что ему достанется часть наследства. Он и работал лучше, и дед ему деньги доверял, еженедельно отправляя за провизией на всю большую семью. В повести есть эпизод, когда Цыганок привозит на санях провизии намного больше, чем мог купить на выданные деньги, да ещё и сдачу приносил. И сани те тоже здесь, в сарае.

Большой деревянный крест у забора — тоже память о Цыганке. Он взял на себя обетный крест Якова — и погиб под ним.

… На дворе, у ворот, лежал, прислонен к забору, большой дубовый крест с толстым суковатым комлем. Лежал он давно. Я заметил его в первые же дни жизни в доме, — тогда он был новее и желтей, но за осень сильно почернел под дождями. От него горько пахло мореным дубом, и был он на тесном, грязном дворе лишний. Его купил дядя Яков, чтоб поставить над могилою своей жены, и дал обет отнести крест на своих плечах до кладбища в годовщину смерти ее.

Вчитываюсь в строки повести: а сам Яков-то где? Скрыт под словом «дядья». Значит, он, обещавший на своих плечах отнести крест на могилу замученной им жены, переложил свою ношу на чужие плечи!

Этот день наступил в субботу, в начале зимы; было морозно и ветрено, с крыш сыпался снег. Все из дома вышли на двор, дед и бабушка с тремя внучатами еще раньше уехали на кладбище служить панихиду; меня оставили дома в наказание за какие-то грехи. Дядья, в одинаковых черных полушубках, приподняли крест с земли и встали под крылья; Григорий и какой-то чужой человек, с трудом подняв тяжелый комель, положили его на широкое плечо Цыганка; он пошатнулся, расставил ноги.

— Не сдюжишь? — спросил Григорий.

— Не знаю. Тяжело будто…

Дядя Михаил сердито закричал:

— Отворяй ворота, слепой чёрт!

А дядя Яков сказал:

— Стыдись, Ванька, мы оба жиже тебя!

Оглядываюсь вокруг: что ещё мог видеть Алёша? Возможно, этот старый дуб во дворе тогда был молодым деревцем.

Упоминается ещё Успенская церковь — её главка была видна со двора. Наверно, туда же ходили Каширины молиться. Сергиевская церковь, которая ближе расположена, была построена только за год до описываемых в повести событий. Наверно уж намоленное место было надёжнее, да и дьячок Успенской церкви в гости захаживал…

Возможно, по праздникам, сходив в церковь, Каширины прогуливались по нынешней набережной Федоровского. По крайней мере, сейчас над ней мы увидели памятник юному Алексею Пешкову.

Вот странно, когда в детстве я прочитала повесть, в памяти не отложилось, что действие в ней происходит в разных домах, казалось, что в одном, в то время как в этом домике дедушки Каширина Алёша прожил всего один год.

Потом семья переехала на Полевую (сейчас улица Максима Горького), потом на Канатную… Всё дальше и дальше от этих мест.

Музей, посвящённый детским годам Максима Горького, в Нижнем Новгороде только один. Он был открыт в 1933 году, в его распоряжении более 150 предметов, действительно принадлежавших Кашириным.

Всё-таки книги надо перечитывать. То, как мы понимаем прочитанное в юности, в зрелые годы представляется по-другому. Так, почти прожив свою жизнь, имея довольно большой жизненный опыт, я по-другому оценила дедушку Алёши. Раньше казалось, что это вздорный и злобный старик, не случайно ребятишки из окрестных дворов его Кощеем звали. Но если вы дочитали повесть до конца, то помните, что, работая, как проклятый, в своей красильне, выделив доли сыновьям, он в конце концов продал последний свой дом, чтобы дать приданое дочери, которая собиралась выйти замуж во второй раз, простил и принял её, когда муж проиграл это приданое. И сына её, Алёшу, кормил — одевал — учил грамоте, когда уже и никаких средств не осталось.

И ещё одно. Как-то всегда мы осуждали «свинцовые мерзости жизни», описанные в повести, особенно поступок деда, который сказал: «Ну, Лексей, ты — не медаль, на шее у меня — не место тебе, а иди-ка ты в люди…» Это на самом деле означало: всё, что мог, я тебе дал, пора учиться дальше. Идти в люди — это вовсе не быть выгнанным из дома, это значило обучиться какому-нибудь ремеслу, которое в дальнейшем обеспечит кусок хлеба. Свидетельство этому – городская скульптура Нижнего Новгорода.

Кто знает, не будь дедушки с бабушкой, таких разных, но по-своему глубоко любящих, вырос бы из Алёши человек, так тонко чувствующий чужое горе, и писатель, способный своим словом затронуть глубочайшие струны души его читателей?

Вспоминая потом жестокие сцены из своего детства, писатель, думается, простил все обиды:

В детстве я представляю сам себя ульем, куда разные простые, серые люди сносили, как пчелы, мед своих знаний и дум о жизни, щедро обогащая душу мою, кто чем мог. Часто мед этот бывал грязен и горек, но всякое знание — все-таки мед.

Теги: Самостоятельные путешествия, Культурно-познавательный туризм